Дым отечества [СИ] - Татьяна Апраксина

их основании. Как христианин, я должен радоваться, что господин конюший жив. Как политик, я могу только огорчаться… и недоумевать. Улыбку нельзя было пускать ни на лицо, ни в глаза. Как-то очень Мейтленд сегодня груб и прямолинеен. Да, конечно же, лучшего способа похоронить толедский брак, чем эта история — не придумаешь. Но своим участием в деле Джон намертво вычеркнул себя из числа женихов — тут свободу бы сохранить — и если бы планировал что-то заранее, прекрасно все сообразил бы. Он ведь не глуп, просто думает медленно.

А господин секретарь распахивает передо мной ворота: Джеймс Хейлз не виноват, Джеймс Хейлз даже глупостей никаких не сделал, а просто стал — как, кстати говоря, и посол — жертвой особо подлой интриги. Но если Мерей и вправду решил, что донос Аррана — провокация, то он ведь и сочтет, что все это один замысел: сплетня утечет, планируемое похищение превратится в состоявшееся, и что уж там небольшая драка с участием жениха — никто важный не погиб, одни слуги, — если речь идет о чести королевы!.. А о толедском союзе можно уже забыть — тут вам и чернокнижие, и другие сомнительные слухи, и явное неуважение. Одно к одному.

Самое гнусное тут, что невозможно представить себе, что ответит в свой черед, или уже ответил Джон. Потому что он малый горячий, скорый на язык и сначала скажет, потом сообразит, как надо было. И еще потому что, положа руку на сердце, не веришь, что на уме у него и у всей его семейки с самого начала не было какой-то хитрой интриги из тех, на которые намекает Мейтленд. Нет такой уверенности. Уж больно по-глупому они попались… для Гордонов, для лорда нашего канцлера в особенности. Когда-то давным-давно, когда папаша только-только сплавил сына в Орлеан, подальше от местной возни, Клод Валуа-Ангулем — надутый как павлин двадцатилетний генерал, любимчик короля-Живоглота, — загадал каледонскому недорослю загадку о двух заговорщиках. Мол, сидят они в разных подвалах — ни словом перемолвиться, ни весточку через стражника передать, а уличить друг друга могут только они. И вот судья велит сделать каждому одно и то же предложение: дай показания против другого — и отделаешься ссылкой, а если дружок на тебя первым покажет, так тебя казнят поутру, а его сошлют. Если оба друг на друга укажут — обоих казнят. Если оба молчать будут и на пытке, значит, обоих отпустят, свидетелей-то нет. У Клода из этого следовал простой вывод: если делаешь с кем-то дело, так с тем, в ком уверен: будет молчать. Потому что если ты понадеешься на лучшее, а тебя проведут — ты дурак; а если ты товарища выдашь, то подлец. Для Клода это не притча, а семейная история про отца и дядюшку.

Сиди в соседней башне Джордж, можно было бы ставить голову и в прямом смысле, и в переносном — ни слова лишнего из него не вытащат. И если есть заговор, и если нет заговора. Спал. Ничего не видел. Да, мечом размахивал. Да, чудом не убил. Но спал. Ничего не видел. И не слышал. Лунатик я. Да, днем дело было. Но все равно спал. А Джон в горячке или на простую уловку, или из желания помочь может наговорить много лишнего. Но это о себе. А вот о своей семье он ничего не скажет. Никогда. И о Джеймсе соответственно — тоже. Пошли прогуляться, встретили Огилви из Карделла — и как же было не сделать в нем дыру?

— Удивительная история. — вздыхает Джеймс. — И крайне огорчительная. Раз уж случились все эти неприятности, так хоть не зря бы. Только простите, господин секретарь, но вы, что, мне хотите в вину поставить — что я королевского слугу недоубил? Если бы мы заранее знали, что Ее Величеству он так надоел, тогда… тем более не стали бы, сами понимаете — палачество благородному человеку не занятие. Ну промедлили, тут стража прибежала — хорошо, что прибежала, посла спасла… В общем, господин секретарь, что за произвол? Я двоих убил не ко времени и не к месту, Джон своего не успел, посла мы оскорбили — ну накажите нас уже… послу я подарок сделаю ценный, ну хоть судите перед парламентом… Но что, это была первая драка в Дун Эйдине?

— Не первая, господин граф. — кивнул Мейтленд, — Только очень неудачная. А о суде и речи быть не может — господин посол также прекрасно запомнил слова, сказанные господином конюшим Огилви о приемной матери господина барона. И при всей разнице в обычаях, он, как благородный человек, согласился, что этих речей — и особенно обвинения в колдовстве — было более чем достаточно для поединка. Но Ее Величество желает быть уверенной, что до отъезда посольства в городе Дун Эйдине больше не случится ни одной драки… с вашим участием.

— Так ведь меня в пограничье уже с Рождества ждут… — задушевно вздохнул Джеймс. — Готов отбыть незамедлительно… и даже в сопровождении гвардии Ее Величества, во избежание случайностей.

— Ее Величество сомневается, — ответно вздохнул Мейтленд, — что вы не окажетесь втянуты в следующую сомнительную историю. Она дорожит вашим благополучием.

— Что ж, в этом случае мне остается только полагаться на то, что забота Ее Величества о благополучии ее недостойного слуги все же не помешает Ее Величеству помнить о благополучии южной границы и флота.

Бежать из цитадели было сложнее — и проще. Здесь и стража понимала свое дело, и решетку было не вышибить плечом, и окна просматривались, и слова меняли раз в смену — и все друг друга знали. Но все эти хорошо придуманные вещи давно вошли в рутину, стали делом не работы даже, а привычки. У них появился ритм, ход, ожидаемые погрешности — как у ромейских водяных часов. Войти, подстроиться — и уж тут-то предприятию не помешает никакая случайность, никакая неожиданность. Их здесь не бывает. Джеймс развлекался, придумывая способы — один лучше другого. Бежать он не собирался. Но мало ли. Не пускали никого — ни друзей, ни родственников, и даже записки, даже прочитанного предварительно хоть всею стражей, хоть всем парламентом письма не позволяли получить. Ни в какую. Джеймс, впрочем, не очень настаивал — скорее, проверял пределы терпения и стойкости тюремщиков. Снаружи тоже проверяли, он не сомневался, но осторожно, чтоб не привлечь внимания, не угодить в ловушку — просто сами тюремщики удивились бы, забудь о Джеймсе все, от родственников до слуг. Удивились бы и насторожились, ожидая какой-нибудь особенной, крупной пакости —